Самая живая и пребывающая в непрерывном развитии легенда питерского рок-клуба Леонид ФЕДОРОВ ежегодно выдает новый проект, выпускает новый диск, изумляя своих фанатов. Концертирует на разных площадках и с самыми разными составами. Поймав его между выступлениями на фестивале классика-минималиста Владимира Мартынова, гастролями на Украине и работой над новой пластинкой, мы попытались узнать, как Леонид все успевает и что хочет успеть в скором времени.
– Я вас впервые увидел в фильме «Рок» в 87-м году и до сих пор не могу забыть атмосферу скандала на тогдашних концертах «АукцЫона», где звучал мат-перемат и не то Гаркуша, не то Веселкин оголял задницу... Вы тогда, как сегодня принято выражаться, зажигали. А сегодня играете в клубах, экспериментируете для узкого круга «своих»...
– Насчет мата-перемата – это мы и сегодня легко... Вопрос не в том – что, а в том – как и зачем... Мне стадион никогда не нравился. Для меня это слишком простая задача – собрать стадион и зажечь. Тогда, в 80-х, это казалось интересным: наконец, мол, дышим свободно. Были такие ощущения, но теперь их нет.
– В легендарном ленинградском рок-клубе с кем из ребят у вас хорошие отношения были и с кем остаются? Или всех развело безнадежно?
– Легенда была. И смысл ее в том, что мы тогда якобы были все вместе. На самом деле отношения – с кем ближе, с кем подальше. А насчет того, что сегодня людей, тогда близких, безнадежно развело... Нет, я бы так не сказал. Вот с Гребенщиковым на днях встретились в Москве, на ТВ.
– Сколько лет не виделись?– Лет семь.
– И что? «Здрасьте, здрасьте»?Да нет, поболтали чуток...
– Леня, кого или чего вам не хватает из того времени – середины 80-х?
– Конечно, Сережи Курехина... Сейчас все кому не лень кормятся его идеями, вплоть до патриотического шоу на Красной площади, которое поставил Кончаловский. Влияние настолько мощное, что оно сказывается на всех больших проектах и в театре, и в кино. Только не про влияние надо говорить. А про то, что человек был замечательный. С ним после смерти произошло то же, что и со многими людьми контркультуры: начали бессовестно использовать.
– Был у вас еще один близкий человек, на многих оказавший такое влияние, что мы только сейчас понимаем, что же с ним ушло. Хвост. Алексей Львович Хвостенко, последний герой парижско-русской богемы. Расскажите, как вы с ним познакомились и как вместе пели.
– О Хвосте я узнал между прочим от Курехина, который рассказал, что «Под небом голубым» – это его песня, что Хвост обитает в Париже, а потом нашлись люди, которые туда «АукцЫон» пригласили. Прямо из аэропорта нас повезли ужинать в ресторан. Тогда еще там Мамлеев жил, из журнала «Континент» люди, в общем в кабаке том собрался весь цвет русской эмиграции. Мы с Хвостом оказались рядом, и за пять минут произошло полное духовное слияние, прямо как у отца с сыном.
– Хвост на пластинке говорит, что вы долго раскачивались насчет «Чайника вина», а записали быстро...
– Я-то не раскачивался, я с третьей встречи сказал: «Приезжай в Питер, запишем». На что был резкий ответ: «Они нас выгнали, и мы больше в эту страну не вернемся». А потом в одну из встреч Хвост говорит: «Ну, давай все-таки попробуем, у меня есть идея». Он устроил что-то вроде званого ужина, я приехал часа за два, и он мне записал на кассетник по куплету песен 25. Попутно мы выпили бочку вина, литров семь, и когда все приехали, мы с Хвостом уже были в сосиску, но счастливые... А через месяц Хвост мне звонит: «Я прилетаю к вам с какой-то гуманитарной помощью, готовьтесь писать». И мы записали «Чайник». Очень быстро.
– А «Жилец вершин»? Вы хоть понимаете, что тогда сделали? Я не скажу, что был вовсе глух к стихам Хлебникова, но вы же совершенно раскрыли эти шарады…– Опять же благодаря Хвосту, потому что, когда он мне впервые начал Хлебникова читать, стало все понятно. Он показал, как это изначально звучало... Мы сидели в квартире одной приятельницы и ломали голову над пластинкой весь январь. Потом я поехал в Москву, договорился со студией, они сначала отнеслись с недоверием, но я им ляпнул, что это русский рэп. Вся работа шла с полгода, но у меня такой был календарик, где я крестик ставил, когда назначали студию, и я посчитал: ровно два месяца у нас ушло...
– Вспоминая гоголевского «Ревизора», кто первым сказал «э» в вашем с Владимиром Мартыновым проекте «Бен Ладен и святой Франциск»?
– Таня Гринденко, великая скрипачка, жена Володи. Мы сыграли с ее «Opus posth» программу «Зимы не будет». Надо было видеть «АукцЫон» в шелковых камзолах... И, познакомившись через Таню с Мартыновым, стали втроем думать о продолжении. Володя вспомнил о своей рок-опере «Серафические видения Франциска Ассизского», сочиненной в каком-то семьдесят лохматом году, но потом ему расхотелось старую вещь перелицовывать, а идея осталась.
– И появился «Бен Ладен»?
– И появился «Бен Ладен».
– И с какого бодуна?
– У нас была пресс-конференция, на которой мы говорили об этом проекте, и Володя выдал потрясающую фразу, как будто мои мысли прочитав. Мол, и бен Ладен, и Франциск каждый по-своему разрушали буржуазный уклад жизни, и при этом образ каждого теми силами, с которыми они боролись, был взят на вооружение и активно используется в интересах этого буржуазного мира. Хотя их вроде бы совсем ничего не объединяет – наоборот.
– А вы когда-нибудь чувствуете, что буржуазный мир каким-то образом хочет вас использовать?– Знаете, странно, но мне до сих пор удавалось не зависеть ни от кого. Потому что я к ним не иду.
– И не зовут?– Нет, бывает... Вот в Давос недавно съездили. Там был экономический форум, и устроили программу, посвященную российской культуре. Компания была смешная: Игорь Бутман, Меладзе, «Чайф», ансамбль «Веретенце», Нино Катамадзе, девушка из Тбилиси, с группой «Инсайт», мы с Волковым и Старостиным. И еще этот... сладкоголосый такой, в блестках...
– Басков?
– Да, Блёстков (смеется). И единственно, кто там не понравился, – это были мы. Просто люди встали и ушли.
– Не вписываетесь вы, Леонид, в формат.
– Не хочу.
– У Мартынова есть идея, что настал конец времени композиторов. А у вас не возникало ощущения, что настал конец времени «АукцЫона», которому все-таки больше 20 лет? Один за другим отмечаются юбилеи наших рок-групп, и все делают вид, что все эти годы – «новый поворот».– Ощущение конца? (Смеется.) Почему бы нет... На самом деле я оптимист. Мы редко даем концерты. В среднем пару в месяц. Состав группы с начала 90-х практически не менялся, и, конечно, давно уже у нас нет того интереса к совместному творчеству, как к вещам, которыми нам вместе заниматься не приходилось, а по отдельности приходится. С Димкой Озерским, автором большинства текстов «АукцЫона», мы часто выступаем в тандеме, играем с контрабасистом Вовкой Волковым, правда, с его «Волков-трио» стали реже, зато возникло трио «Волков–Федоров–Старостин»... Знаете Сережу Старостина?
– Как же: первый номер русской world music... А все перечисленное и неназванное – скажем, сотрудничество с Андреем Котовым, чей ансамбль «Сирин» поет церковную музыку, – для вас разные вещи?– Почему разные? Все это музыка. Со Старостиным и Котовым играть – это вам не три тенора. У них культура музыкальная другого качества, чем у меня. Потому и тянет: интересно ж!.. Пару лет назад Котов предложил сделать программу из монастырских и нищенских русских песен, которым по пятьсот лет, авторских вещей Старостина, моих плюс нескольких классических «фолковых» песен. Получилась красивая работа «Песни о смерти», где, кроме чистого пения, действительно ничего нет. Видите, как все получается. Как все и всегда в моей жизни.
– Извините за каламбур, но получается – у вас что-нибудь получается, только если возникает личная симпатия? Или бывает и по-другому?– Нет. Не бывает. Все, что приходит, оно приходит само, без усилий с моей стороны. Так же как и уходит. Учился в музыкальной школе на фортепьяно, бросил. Попросил папу купить мне гитару. Работал в НИИ после политеха, вдруг взял и ушел. Так же и составы, с которыми я играл, собирались и распадались. Все происходило и происходит само, против логики...
– Это уже даосизм, Леонид.– Наверное.
– А вы по своим, извините, религиозным убеждениям к кому ближе?
– Да к православным, к кому ж еще...
– Потому что родное, близкое?
– Даже не то что ближе. Но мне кажется, это единственное, что может нашу страну приподнять.
– Она вам сейчас не нравится?
– Нет. А чем она может нравиться?
– Тем, что такие люди, как вы, в стране российской есть.
– Людей-то много везде. Но страшно за детей. Знаете, когда началась эта вся перестройка и «АукцЫон» стал выездным, в Мюнхене я познакомился с Анри Волохонским, поэтом и философом, другом Хвоста, с которым они вместе сочинили «Под небом голубым». Он меня спросил: «Ну, Ленька, ты чувствуешь, что у вас началась другая жизнь?». А я ему ответил: «Да мне все равно, что Горбачев, что Брежнев». Он говорит: «Как же ты не понимаешь, ведь ушла тотальная ложь, которая заставляла всех трястись от страха». Я с ним не согласился. И, по-моему, был прав. И остаюсь прав. Мой отец мне рассказал о том, что он сидел в ГУЛАГе, за три года до смерти. В 1993-м, когда уже все Солженицына прочитали и забыли. А мой отец все еще боялся. Я на него обиделся. Ведь это было бы подло, если бы он мне об этом не рассказал и о том, что его отца, моего деда, который воевал еще в Испании, наши в 42-м повесили. А отец уже после войны ответил за деда. Он за меня боялся, отец. Самое потрясающее – что отец в принципе не боялся ничего вообще. Но он был приучен жизнью к тому, что из лучших побуждений можно лгать даже собственным детям. И сегодня я вижу, что тотальная ложь никуда не ушла. Она приобрела другие формы, но достаточно завтра щелкнуть пальцем – и будет все то же самое. Мы так и остались динозавром: громадное туловище – и вот такой вот мозг, с детский кулачок. Поэтому надо не обижаться, что нас не любят, а задуматься, что можно сделать, чтобы нас можно было полюбить.
– Вы когда задумались?– После одного из первых заездов в Германию. Как-то раз я оттуда вернулся и слег. И не мог понять, почему. А потом понял, что они, в отличие от нас, просто честные люди. То есть они конкретно комплексуют по поводу того, что фашизм был. Сами себе сказали: фашизм был – и это мы, а не кто-нибудь. А мы не можем просто взять и сказать: мы козлы, занимались убийством собственных детей, выдавая это за какие-то победы, и сейчас продолжаем этим гадством заниматься. Показываем наши зверства по телевидению, вместо того чтобы смыть на фиг наши «авгиевы конюшни» вонючие.
– Вы работать любите?– Когда интересно – да, люблю.
– Но вы не трудоголик?– Отчего же. Могу часов 12 спокойно сидеть. Когда интересно. А сейчас вот уже два дня валяюсь, чего-то устал. Бывает. Лежу, телевизор смотрю. Но музыкальные программы не могу.
– Что-нибудь про животных?– Кино, спектакли. «Культуру» чаще всего
– Что вы думаете о себе как о питерце, живущем в Москве?– Что значит я в Москве живу? Просто мы мотаемся много и снимаем с Лидкой, с женой, то здесь квартиру, то в Питере. Но в Питере в последние года два редко бываем. В основном все дела здесь, а в Питере... Когда было трехсотлетие, они подновили все там до смешного. На клей «Момент» столбики с цепочками на Невском приклеили. Раньше была настоящая жизнь, а сейчас какая-то провинциальная. А в начале 90-х я вообще разницы между Питером и Москвой не ощущал. А сейчас Питер открытый, но самодостаточный, спокойный. Спокойный – может, и хорошо, но скучно. Скуку чувствуют сегодня все, и каждый от нее бежит. Вот Мамонов переехал вообще в деревню и счастлив, что там, как Пушкин говорил, есть покой. Вместо скуки. А я не Пушкин и не Петя Мамонов, люблю шебуршиться. Москва для этого подходит.
– Говорят, Старостин подбивает вас сделать пластинку, на которой будет только шум города?– Да, есть такая идея. Но, честно говоря, страшновато…
– Мы это слово сегодня много раз произносили.– В смысле?
– Ну, о страхе.
– Страх? Я просто каждый раз не знаю, как и что получится. Пока что, кроме идеи, нет ничего. В середине 90-х, когда мы с хвостом «Жильца вершин» писали, я ходил пешком на студию дворами, через переходы на Невском, и постоянно менялись там персонажи: бухтили, квасили, пели. И я все думал: надо взять диктофон и все это записывать... Это был музыкальный поток: там смешивались и создавали музыку разные вещи, смешные, дикие, трогательные. Но такие идеи, по-моему, просто в воздухе висят. Можно сделать, а можно и не сделать. И от этого жизнь, ее шум, не остановится, да, правда?..
Михаил Поздняев, «Новые Известия»
Фото - Ольга Урванцева