Мощь, страсть и боль \ \ \ \ \ \ \ Валерий Гергиев глазами журналистов английской газеты The Times

Как очень многие осетины, Валерий Гергиев потерял в бесланской бойне родственников. Один из величайших дирижеров мира приезжает со своим оркестром в Лондон, чтобы дать концерт в память жертв теракта. С ним побеседовал Брайан Эппльярд.

«Да. Я из Северной Осетии. Я вырос в городе Владикавказ и там же учился музыке. От него до Беслана — всего 20 километров. У нас есть родственники в Беслане, наши родственники были в школе, как и близкие родственники многих наших друзей, и, естественно, некоторые из них погибли. Я не собирался особенно распространяться об этих событиях, ведь в этом нет необходимости. Думаю, весь мир видел это по телевидению... Но надо что-то делать для тех, кто пострадал, для тех, кто выжил, и для родных тех, кто погиб.

Музыка не вернет погибших, — говорит Гергиев, — но — сколько это можно повторять? — мы, люди, рождены не для того, чтобы убивать. В этом случае от лица человечества говорит музыка, со всей ее мощью. Слова не нужны. Говорить незачем».

В воскресенье, 7 ноября, в лондонском «Колизеуме» он вместе с оркестром Мариинского театра даст концерт в память о погибших в Беслане. Концерт завершится шестой — Патетической — симфонией Чайковского. Слова действительно не нужны. Это будет невыносимо тяжело, но необходимо.

Мы встретились в обшарпанной, но симпатичной Восточной зеленой комнате зала им. Эвери Фишера в нью-йоркском Линкольн-центре. Он приехал дирижировать вагнеровской «Валькирией» в «Метрополитен».

Он является с двадцатиминутным опозданием в компании своего нью-йоркского агента Дуга Шелдона — тот до удивления похож на советского секретаря обкома. Гергиев славится тем, что никогда и никуда не приходит вовремя.

В Петербурге он заставляет зрителей по часу ожидать начала спектакля в вестибюле Мариинки, потому что считает, что ему нужно больше времени на репетицию. Но из-за требований американской аудитории ему пришлось изменить свои привычки, и моя шутка насчет его пунктуальности, похоже, его обижает: «Нет-нет, я больше не опаздываю».

Я не настроен спорить и решаю в дальнейшем воздержаться от шуток. Гергиеву 51 год, он подтянут, крепко сложен и коренаст, и его внешность можно назвать привлекательной, несмотря на большие глаза навыкате, морщинистый лоб, щетину вместо бороды и пористый нос. Лицо у него мрачное, но живое.

Его длинные седеющие волосы зачесаны так, чтобы скрыть лысину, и свисают над ушами. Одет он традиционно и строго... Он сидит на самом краешке дивана, словно готов в любую минуту сорваться с места. Роста Гергиев невысокого, но от него исходит такая сила, что комната словно становится меньше, и у меня даже возникает ощущение, будто меня приперли к стенке. По-английски он говорит хорошо, но весьма своеобразно.

«Я подумал, что Беслан затронул тысячи и тысячи людей, потому что в Осетии мало у кого есть только двое-трое родственников. Скорее у вас есть не менее 10 близких родственников. Можете себе представить — это большие, очень крепко спаянные семьи. Кроме того, если умирает даже один человек, его друзья и соседи переживают очень долго. Для небольшого городка то, что произошло, — просто неизмеримая трагедия».

Гергиев — музыкант. Но дирижер, помимо прочего, обязан быть еще и искусным политиком, дипломатом. В 1988 г. он не был членом КПСС. Художественным руководителем его назначили не питерские чиновники, а практически единогласно выбрала сама труппа Кировского театра. По его словам, это позволяло ему действовать свободнее. «Я был слишком молод и до этих выборов, в общем, малоизвестен. Никто — повторяю, никто, не только г-н Горбачев, но и местные партийные чиновники — не воспринимал меня всерьез. Шансы быть назначенным для меня, пожалуй, равнялись нулю, но за мое избрание проголосовало почти 100% труппы, ну, может быть, 85%. В голосовании участвовали оркестранты, хор и солисты».

Труппа явно относилась к нему с уважением. Он — прирожденный лидер, и может очень долго говорить, как бережно следует относиться к музыкантам. Но порой он приходит в ярость. Он рассказывает, как одна певица отказалась участвовать в спектакле по болезни, из-за чего ему пришлось отменить представление. На самом же деле она ездила на прослушивание в Вену. После этого она у Гергиева не работает, и больше работать не будет: «Такое я никогда не прощу. Сам я ни за что бы так не поступил с Мариинским».

Благодаря способности вести за собой людей он идеально подходил для руководства театром в период после крушения коммунизма. Гергиев подружился с властью — он то и дело произносит «мой друг г-н Горбачев», «мой друг г-н Ельцин» или «мой друг г-н Путин» — и научился собирать пожертвования от иностранных компаний и богачей. Мариинский театр не только выжил, но и вновь обрел былую славу одного из величайших музыкальных центров мира. Если Гергиев останется на своем посту — а именно так и будет, — его театр, несомненно, займет первое место в мире.

Постепенно Гергиев обрел масштабное, истинно русское геополитическое мышление, чутье, порожденное политическим опытом, который нам, жителям Запада, даже трудно представить: «Я происхожу из страны, которую неузнаваемо изменили первая и вторая мировые войны, а также еще одна война, развязанная сталинской машиной. Некоторые его помощники вели войну буквально против всего народа, а затем был этот ухабистый путь к некоему демократическому сценарию: все хотят, чтобы он наконец осуществился».

Нам просто не понять масштаба этих страданий, и порожденное ими мировоззрение способно нас немало удивить. Гергиев в отличие от многих коллег-артистов не перебежал на Запад.

Дело в том, что жизнь при коммунистах не казалась ему столь однозначно ужасной, как ее воспринимали мы: «Тогда многие люди были счастливы. Повторяю специально для читателей Sunday Times: при коммунистах многие люди, в общем, были счастливы. Не говорю, что это была лучшая в мире страна. Но в ней было много хорошего — например, образование и ощущение безопасности. Вот вы теперь говорите о русской мафии, но мы впервые узнали слово «мафия» из западных фильмов. Мы с удивлением обнаружили, что на капиталистическом Западе существует такое явление.

Мы читали о бандитах в книгах, иногда даже видели бандитов в советских фильмах, но там они описывались довольно легковесно — не в качестве угрозы обществу. Конечно, в Советском Союзе было много плохого, но опаснее всего было открыть ящик Пандоры».

Этот ящик открылся, когда Горбачев утратил контроль над ситуацией; по словам Гергиева, он просто не знал, куда ведет страну. Если бы знал, он остановился. Затем наступило время бандитской экономики, порожденной советами американских экономистов, считавших, что важен только свободный рынок.

Возникла баснословно богатая элита, а рабочий класс стал еще беднее, чем был при коммунистах: «Мы не хотим жить в одной из беднейших стран мира и при этом читать, как фантастически обогатились наши соотечественники, как они покупают крупнейшие в мире футбольные клубы.

Это ненормально, если в стране 100 человек имеют максимум богатства, а 100 миллионов человек — максимум нищеты. Вот вы, британцы, — вы люди умные, вы знаете, что россияне хотят совсем другой демократии. Так? Что такое демократия? Демократия — это когда 80 — 90% людей довольны тем, как распределяется национальное богатство».

Спросите людей насчет Китая, говорит он, и вам ответят: вот в этой стране дела идут хорошо. Спросите их о России, и вам скажут: у этой страны есть проблемы. Мораль заключается в следующем: коммунизм надо демонтировать медленно, по частям, и не ожидать, что демократия наступит мгновенно. «Россией после крушения коммунизма стало невозможно управлять. Повторяю — не трудно, а невозможно!» Конечно, сам он по национальности не русский, а осетин. Возможно, именно поэтому его суждения о русских отличаются такой остротой. Несомненно, происхождение сделало его ярым приверженцем дисциплины. Его воспитывали не в религиозном, но в традиционном духе: «Нашей религией были традиции — то, как ты говоришь, то, что родителей или деда с бабушкой надо слушать, не перебивая. Я просто не представлял, как это можно — перебить старшего. Никто на нас не кричал, мы просто знали, что этого делать нельзя. Кроме того, у нас были теплые отношения с соседями и друзьями. Существовал определенный порядок, почти не изменившийся за 2000 лет. Мы — потомки скифов. Культура — это то, как вы хороните мертвых, как вы одеваетесь, как танцуете и поете на свадьбах, но для нас культура в основном заключалась в том, чтобы слушать. Это не только симфонические оркестры...»

Он происходит из известной семьи. Дядя Гергиева входил в высшее руководство советской промышленности, а отец дослужился в армии до полковника, но затем, разочаровавшись в службе, внезапно ушел в отставку. Он умер в возрасте 49 лет, когда сыну исполнилось всего 14: «Это был для меня огромный удар. Могу представить, что чувствуют жители Беслана. Я помню, что это такое, когда ты, еще мальчишка, так неожиданно что-то теряешь».

Похоже, пережитая травма заставила его углубиться в музыку. Он засиживался в школе за роялем — порой на всю ночь, так что его единственным слушателем была уборщица: «Никто ни разу не говорил мне, чтобы я шел домой». В 16 лет учитель ознакомил его с сонатами Бетховена («Бетховен — бог!»). Но, несмотря на интенсивные занятия за роялем, Гергиев уже с восьми лет точно знал, что будет дирижером — потому что так ему велели, а послушный мальчик-осетин всегда делает то, что велят: «Выглядело это не слишком привлекательно. Наш местный дирижер производил комичное впечатление. Он смешно жестикулировал, был маленький и толстый. Я думал: стать дирижером не слишком заманчивая перспектива. Я думал, что буду похож на этого человека... Он недавно умер».

В 23 года Гергиев выиграл конкурс дирижеров имени Герберта фон Караяна в Вене, а потом десять лет поднимался в международной табели о рангах, вплоть до официальной «коронации» в Кировском театре в 1988 г.

Он вдохнул в классическую музыку новую жизнь. Его дирижерская манера, изобилующая ошибками, а порой и неточностями, с ошеломляюще нетрадиционными движениями рук, которые он сам в иной обстановке неспособен воспроизвести, тем не менее побуждает оркестрантов извлекать из своих инструментов звуки несравненной красоты. За пультом он кажется одержимым, или растерянным, или охваченным яростью. Он оживил весь российский репертуар: благодаря ему Мусоргский, Прокофьев, Шостакович, Римский-Корсаков заняли подобающее место в музыкальном пантеоне. Его стиль выглядит одновременно романтичным и страстным и при этом проникнут ледяным величием. Как и с жестикуляцией, он не в состоянии объяснить, почему это происходит.

Четыре года назад он женился на Наташе — девушке-осетинке вдвое его моложе. У них уже трое детей — два мальчика и девочка. Это, судя по всему, не изменило его чрезвычайно напряженный рабочий график. Но, по его словам, изменилось само его мировосприятие, обострилось чувство незащищенности, понимание, как много поставлено на карту: «Да, очень. Сегодня мое самое заветное желание — не хороший концерт, даже не успех Мариинского. Я хочу, чтобы мои дети, ваши дети, дети в Америке, в арабском мире или Чечне никогда не пережили ужас 11 сентября или Беслана. По-моему, это обычное человеческое желание. Я просто отказываюсь думать, что такое может произойти.

Я чувствую свою ответственность. Я не хочу, чтобы в моей стране люди говорили, что им страшно жить, потому что самолеты продолжают падать. В некоторых западных газетах террористов называют борцами за независимость. Но они приходят к нам и убивают маленьких детей. Это нелюди, варвары. Они и собственную-то жизнь не слишком высоко ценят. Это наша общая ответственность. Те люди в бесланской школе # 1 подсознательно верили своей стране, МВД, армии, Кремлю. Только, как оказалось, эта вера была необоснованна. И за пределами России столько людей должны чувствовать свою вину. Такие вещи не происходят изолированно от остального мира. Они очень тесно связаны с определенными процессами».

В прошлом году Гергиев выступил в Британском музее с лекцией «Искусство и культура — противовес мировой агрессии». Четких выводов в ней не содержалось, но он сделал чеченскому народу одно примечательное предложение.

«Лидеры, — заметил он, — для моей страны проблема номер один, номер два и номер три. В ходе любого конфликта нужен сильный, честный, харизматичный, энергичный, преданный лидер, готовый рисковать собственной жизнью. В Чечне я для этой роли не гожусь: я дирижер. Но если вы настаиваете, я поеду туда: обещаю, я это сделаю. Если это поможет успешно завершить наш диалог, то меня такая задача только вдохновляет».

...Похоже, после Беслана, Чечни и перед лицом ужасающей перспективы цепной реакции «балканского типа» на Кавказе, он предъявляет к себе еще более высокие требования. Кажется, будто в этом напряженном человеке с каплями пота на лице, примостившемся на краешке дивана в Нью-Йорке, воплотились все колоссальные сражения искусства и политики, жизни и смерти. «Их называют борцами за независимость, — произносит он в сердцах, — но как можно быть полностью независимым? Они не задают себе простого вопроса: сколько чеченцев должно погибнуть за эту независимость? Есть ли у кого-нибудь из них моральное, законное право принимать решение и говорить: «Я решил: они погибнут, но своей цели я добьюсь»? Это болезнь нашего времени. Понимаете?» Конечно, понимаем. Такова наша история: море слез, реки крови. Но музыка все же звучит.