Оперная труппа Большого театра завершила свои гастроли оперой Леонида Десятникова «Дети Розенталя». Клонированный Моцарт, выживший благодаря веками выработанному противоядию, бросил в пустоту: «И я один в этом мире». После чего зал разразился продолжительной овацией, усилившейся в момент выхода юбиляра Десятникова. Его день рождения удачно совпал с петербургской премьерой его последней оперы, вызвавшей известный скандал в Москве. Опера была заказана дирекцией Большого театра для усовершенствования и полноты собственного репертуара.
В предыдущий гастрольный визит Большой привозил с собой в Петербург оперу «Евгений Онегин» в постановке Бориса Покровского и «Лебединое озеро» в хореографии Юрия Григоровича — исключительно Чайковского из «золотого саркофага», как долгое время называли первый театр страны. К слову, в 2000 году Борис Покровский возобновлял спектакль, впервые осуществленный им же в 1944 году. Да и романтизированная версия «Лебединого озера» с Анастасией Волочковой в партии Одетты-Одиллии тоже смотрелось позавчерашним днем.
\
На этот раз ситуация качественно иная. Петербуржцы увидели сначала оперу Рихарда Вагнера «Летучий голландец», поставленную антитрадиционалистом Петером Конвичным. Затем уже упомянутую оперу Леонида Десятникова, мировая премьера которой состоялась в марте текущего года. Следовательно, оба спектакля представляли номинацию «Современное искусство». Каждый из спектаклей был повторен дважды, и всякий раз при аншлагах и радушных горячих аплодисментах как завсегдатаев, так и любителей театральной моды, как будто истосковавшихся по чему-то, чего не имеют у себя дома, в Петербурге.
\
Петер, сын знаменитого дирижера Франца Конвичного, вероятно, переевший в свои юные годы традиционных и классических оперных блюд, по достижении зрелости перешел на другую диету, перестраивая смыслы классической оперы. Впрочем, нельзя упускать из виду того, что Петер Конвичный родился в год окончания второй мировой войны, в его крови — победно-бунтарские тела и антитела. Это и помогло ему зарекомендовать себя как режиссера-модернизатора, обладателя другого взгляда на оперный мир Вагнера. И с помощью этого мира — согласно традициям немецкого концептуализма и социализма — помочь соотечественникам увидеть проблемы своего общества со стороны.
\
Впрочем, в русском «Голландце» Конвичный предстал довольно хитрым и ироничным. Он сыграл в двойную игру: продемонстрировал пресловутое «двоемирие» — декорациии старого театра (мир Вечности корабля-призрака) и новые «высокие технологии». При этом никому не отдал однозначных симпатий.
\
И лишенный приюта Голландец, и прочно стоящий на земле бюргер Даланд едва ли не в равной степени смешны и претенциозны. Даже жертва оперы — романтичная девушка Сента, призванная спасти Голландца от вечных скитаний, — оказывается одержимой шизофреничкой, которая взрывает под занавес все, включая погруженный во тьму зрительный зал. При таком раскладе одинаково условными предстают и сверкающее ослепительным светом помещение провинциального фитнес-клуба, и реалистичный морской задник а-ля Айвазовский или Роллер. И ничто не скандализирует, а только забавляет.
\
Конечно, скандализировать современника крайне сложно, а порой невозможно: все многажды пуганные. Поэтому жаркими овациями завершился показ и второй оперы, привезенной театром-конкурентом Мариинского. Ничего раздражающего не оказалось ни в музыке Леонида Десятникова, ни в режиссуре Эймунтаса Някрошюса. Это опера про короткую жизнь возвращенных неестественным научным путем пяти композиторов-классиков, имена которых известны во всем мире.
\
Музыка и либретто породили соответствующее зрелище. Ничего удивительного не было в том, что герметичный литовец Някрошюс не счел нужным напрямую представить зрителю такую реалию либретто Владимира Сорокина, как знаменитую «Площадь трех вокзалов». Более важными стали для него мрачные, отстраненные, но затягивающие в себя как в воронку геометрические фигуры-метафоры. Например, что-то вроде овала, приобретающего то облик ванны, куда помещаются для экспериментов зародыши, то форму старого радиоприемника, то коляски, то оркестровой ямы, то, наконец, циркового ринга. Внутри этого формотворчества пять клонированных композиторов-фриков (фрик — вызывающий, причудливый образ с необычным поведением. — Прим. ред.).
\
Почувствовал и передал Някрошюс физиологическое отвращение от темы клонирования. Вместе с сыном, молодым художником Мариусом, он приправил действие эстетикой трэша, мусорки. Ущербность идеи опыта Франкенштейна он периодически выражал через провода-сосуды, которые обрушивались на сцену и обрывали всякую связь с жизнью. Возможно, музыка и либретто могли бы найти другое, более щадящее и менее зацикленное воплощение, но случилось то, что случилось.
\
А музыку Леонид Десятников написал милейшую, выместив свои школьные представления о композиторах-классиках, чьи портреты с обложек и стен сверлили глазами учеников советских музыкальных школ. Композитор-петербуржец показал себя вечным пленником классической музыки. Хотя Моцарт был представлен преимущественно фигурально: стилизовать великого оказалось не под силу. На Вагнера рука поднялась тоже не слишком высоко. Зато феноменально удались стилизаторские клонирования Верди, Мусоргского и Чайковского.
\
Но еще большую радость доставили оркестр, хор и солисты Большого театра. Вместе с сыном советского баса — дирижером Александром Ведерниковым они демонстрировали чудеса интеллектуального роста и порождали чувство гордости и покоя.
\
ФОТО Дамира ЮСУПОВА