Самому необычному, самому непредсказуемому поэту нашего города Виктору Сосноре — семьдесят лет. Писать о нем, даже юбилейную статью, трудно. Ведь он не только непредсказуем — непересказуем. Он ни на кого не похож.
У него и язык свой. «От, любимая, неверья устал», — может вдруг написать он, поместив слово-обращение туда, где ему ни по каким правилам быть не полагается, и тем самым сделав эту важную для него строку незабываемой. Но это не насилие над языком. Это глубокое его понимание и чувствование: что можно, а что нельзя. Известно, что в одном из своих прозаических произведений он развернул сложно-сочиненно-подчиненное предложение на двенадцать машинописных страниц, и получилось оно столь естественным и гармоничным, что лишь к самому концу читатель начинал ощущать легкое беспокойство: что-то вроде бы долго не было точки! В некоторых поздних стихах Сосноры знаки препинания стали возникать... в середине слов, разрывая их на части. «Поэта далеко заводит речь», — уместно процитировал по этому поводу Марину Цветаеву Александр Кушнер. Как нельзя лучше приложимы эти слова к Сосноре — дерзкому исследователю и «пытателю» предельных и запредельных возможностей языка.
\
Метафоры его неожиданны, порой темны. Когда у него пауки в саду «ткут меридианы паутин», это еще каждому понятно. А вот когда «одуванчики надели белоснежные скафандры» — тут иной задумается: как же так, ведь скафандр — это что-то громоздкое, неуклюжее, а одуванчик — невесом, эфемерен! И вдруг сообразит, что прозрачный белый нимб созревшего одуванчика и впрямь похож на шлем скафандра, скорее даже не водолазного, а космического. Космос же — это мир невесомости! А каково, например, такое: «Развевается топор, звучит веревка»? Не сразу оценишь, что топор очертаниями похож на маленькое знамя. Особенно когда он взлетает над толпой в час бунта или усобицы. А уж веревка-то в подобных ситуациях и впрямь «звучит». И еще как! Напомню, что приведенная строка — из стихотворения «Пльсков» (то бишь «Псков»), полного исторических ассоциаций.
\
История, прежде всего отечественная, для Сосноры — родная стихия. Так было уже в книге «Январский ливень» (1962). За первой книгой последовали другие. С интервалами, порой затяжными. Многое оставалось в письменном столе. Не то удивительно, что оставалось, а то удивительно, что его вообще печатали. Уж очень очевидно и откровенно он «не вписывался» ни в какие рамки. Самой поэтикой своей. К примеру: издавна все поэты стремились к совершенству, сетовали на его недостижимость, а он, видите ли, советует: избавь себя от «совершенства»! Потому что «совершенство» (недаром взятое в кавычки) — литературно, логично, а в реальном мире логика и гармония присутствуют лишь как частность среди океана случайностей и непознанных законов.
\
И все-таки его печатали! Конечно, большую роль сыграла поддержка старших авторитетных товарищей: поэта Николая Асеева, написавшего предисловие к «Январскому ливню», академика Дмитрия Лихачева, снабдившего обстоятельным вступительным словом книгу «Всадники» (1969). Но и сам Соснора каким-то образом заставлял считаться с собой. За его экспериментами всегда угадывалась некая завораживающая глубина, какая-то, по выражению Корнея Чуковского, «длинная фантастическая мысль о мире». Что и отличает его от иных старающихся во что бы то ни стало писать замысловато и «пересоснорить самого Соснору». Те — натужны и, как правило, скучны. Соснора — захватывающе интересен.
\
И Асеев, и Лихачев ставили в особую заслугу Виктору Сосноре его стихи, созданные по мотивам «Слова о полку Игореве», «Задонщины», «Повести временных лет». По словам академика, Соснора создал свой образ Киевской Руси, решительным образом отличающийся от того мира, который предстает, например, в талантливых, нарядных, но все же декоративных балладах А. К. Толстого. Мстислав Удалой у Сосноры — «пучеглаз и угрюм, как пучина». Победив своего соперника Редедю, он один идет с кулаками на вражеское войско, обращая его в бегство, и эта фантастическая картина выглядит куда убедительней, чем какой-нибудь сусальный образ светлого витязя. А Боян Сосноры не вещий старец, а поначалу мальчик, потом — юноша, гуляка и бунтарь, находящий свою гибель на плахе. Баллада «Смерть Бояна» — одна из лучших у поэта. И, кстати, совершенно «прозрачная», при сохранении всех особенностей поэтики.
\
Да, есть и такой Соснора: ясный, прозрачный. Я очень люблю, в частности, его старый триптих «Человек и птица» — о рождении удивительной дружбы-взаимопонимания между раненной на улице вороной и мальчиком, от чего в финале весь город благоухает, «как белый виноградник». А есть еще проза Сосноры с ее оригинальной трактовкой хрестоматийных исторических событий, есть его драматургия, которая всегда казалась предназначенной лишь для чтения, на сцене не воплотимой, а теперь думается: почему бы и нет? И везде Соснора остается самим собой — последовательным противником всяческой тирании, казенщины, а с другой стороны — покорности и пассивности. Как бы ни был сложен и непредсказуем этот мир, нельзя безвольно плыть по течению:
\
Греби, товарищ!
В мире молний
необходимо быть гребцом!
\
Написано достаточно давно, но и для нашего времени актуально.