В мае 1983 года не стало писателя Федора Александровича Абрамова. Он не дожил до перестройки два года. Но, как мог, приближал ее. Своими правдивыми романами (тетралогия «Братья и сестры»), повестью «Пелагея», рассказами из цикла «Трава-мурава»... Журнальные номера полуопального «Нового мира» с прозой Абрамова шли нарасхват. А еще звучал его голос на собраниях писателей Ленинграда, а также телевидение транслировало из «Останкина» большую встречу с Абрамовым. После этого выступление ни разу не повторили: писатель говорил о своей Верколе, о долге литературы – прямо, жестко. Как пишут – «поднимал проблемы».
Те проблемы ушли. Они интересны историку, социологу. Для теперешнего читателя это уже прошедшее время. Но прежние запреты калечили людские судьбы (невозможность покинуть деревню, подмена зарплаты трудоднями). Из-за публицистической повести «Вокруг да около» Абрамова не печатали с 1963-го четыре года. Его прорабатывали. Он не каялся: «Там все еще хуже, чем я написал». Таков был его характер. И такими абрамовские герои.
Абрамов – прежде всего художник. В его прозе северная деревня Веркола (она же в романах – Пекашино) предстала как большой крестьянский мир – полуголодный, беспаспортный, с дорогими Абрамову братьями и сестрами. Судьба, сохранив писателя в обескровленной деревне и ленинградском блокадном госпитале, дала ему увидеть безмужнее Пинежье в дни войны и долгой послевоенной разрухи.
В наше время раскованность писательская куда выше, даже писательская оснащенность. Но есть ли такие крупные характеры, как Лизка и Михаил Пряслины, Варвара и Егорша, Пелагея и Евдокия? К ним обратились наши ведущие режиссеры. Сначала Ю. Любимов («Деревянные кони»), затем Л. Додин («Дом», «Братья и сестры»). В обоих случаях встретились два таланта. Абрамов после одной из репетиций спектакля «Дом» сказал мне: «Какой театр. Лучший в России» (Малый драматический – тогда не был еще Театром Европы).
А потом продолжил глубоко выношенное: «Но текст-то весь мой».
Словно бы услышав эти слова, режиссер и инсценировщик по роману «Дом» Лев Додин дал актрисе В. Быковой исполнить большой (по театральным рамкам «длинный») монолог, обращенный к залу, исповедальный рассказ героини о ее и Калины Ивановича порушенной жизни во имя «идеи», о скитаниях по стране, бездомье, несправедливости. Я слышал, видел слезы на глазах зрителей. 7 октября 1969 г. автор записал в своем дневнике: «Пишу про житие Евдокии, и самому страшно. Вот какая у нас история. Или это потому, что мы навеки отравлены страхом?»
Этот страх преодолевал Абрамов, создавая тетралогию, защищая свои тексты от цензурного беспредела. Преодолевал своим письмом в защиту Солженицына, сознавая, что этим «защищает и себя».
Своей позицией и верностью художественной правде Абрамов давал почву для нападок официозной критики. Ей подверглась и лучшая его повесть «Пелагея». К чести ленинградских писателей, у них хватило мужества защитить автора на публичном обсуждении. Критик А. Македонов сказал о повести: «Прямых предшественников у Пелагеи нет. Потому общечеловечна, что по-настоящему современна: трагедия деревни на современном этапе». На другой день Абрамов занес в дневник: «Думал о России, о деревне, о литературе».
После ухода писателя – лет через пять – к нам пришли запретные прежде книги А. Платонова, В. Гроссмана, М. Булгакова («Собачье сердце»), Б. Пастернака, был напечатан ахматовский «Реквием»...
Эти произведения стали подлинным открытием, они подкосили остатки прежних пристрастий многих, лишь сомневавшихся в незыблемости советской классики. От понятия «социалистический реализм» остались одни воспоминания. В своих воззрениях и художественной практике писатель Абрамов был далек от прежних – студенческой и доцентской поры. Не забуду, как он сказал однажды, что предпочитает не быть «социалистическим реалистом», уж лучше «просто «реалистом», как в XIX веке».
Надеюсь, так воспримут лучшие произведения Федора Абрамова читатели нынешнего XXI века.