Размер газетной рецензии для лаконичного полуторачасового «Изотова» категорически недостаточен. Разбор требует максимума подробностей, а объем газетного текста ощутимо «жмет».
К тому же путь в организме зрителя спектакль проходит витиеватый: от глаз к сердцу, затем через нервные клетки – в мозг, после чего окончательно растворяется в крови, словно вирус, к которому затем вырабатываются антитела. Инкубационный период индивидуален.
Факты таковы: Дурненков, модный автор «новой драмы», написал пьесу «Заповедник» (не путать с одноименной повестью, по которой поставлен спектакль с таким названием в Театре им. Ленсовета) специально для режиссера Могучего. Однако за время репетиций произведение преобразовалось в «сценическую версию Александринского театра». Название стало другим, текст претерпел изменения, в сюжетные линии и в характеры внесены были коррективы, а окончательную версию наверняка ожидают подвижки. Ведь Могучий – хоть и формалист (создатель незабвенного «Формального театра»), но в еще большей степени известный перфекционист, бунтарь и благородный рыцарь от театра. Его спектакли – живые.
Он опять всех удивил. На сей раз не антрепризной и не уличной постановкой, не каким-нибудь проходным экспериментом малой формы, а максимальным количеством условностей, с которыми он обращается вольготно и тонко. На сцене солидного академического театра самой что ни на есть пафосной наружности и блестящих интерьеров Могучий колдует с пространством, временем, местом и обстоятельствами в смелой современной стилистике.
Описывать то, что сделал для этого спектакля художник Александр Шишкин, тоже хочется специально и подробно – для истории и для потомков, которые будут изучать творчество Андрея Могучего и, наверное, напишут учебные и научные работы с подзаголовками наподобие «Александринский театр эпохи Валерия Фокина».
«Изотов» выглядит мощным полифоническим аккордом. И участие в постановочной бригаде композитора Олега Каравайчука, и присутствие его неподражаемой рвано-мелодичной музыки здесь как нельзя кстати. Она легко вплетается в ткань спектакля, поскольку столь же хаосна, сколь и гармонична.
Сценография и видеографика завораживают с первых минут и поражают до самого финала. Именно образный визуальный ряд, объемно-плоскостное (пожалуй, его стоит назвать тригонометрическим) решение – одна из самых сильных зацепок постановки. Работа Шишкина смелая и, не побоюсь этого слова, великолепная. Хочется поминутно внутренне аплодировать. А главное, сделано все неспроста, не «ради проформы», не с целью просто поразить воображение, продемонстрировать технические возможности и творческие амбиции. Это тот редкий в петербургском театре случай, когда зримое влечет за собой чувственное, когда броские внешние средства выражения несут глубокий внутренний подтекст.
На площадке дугой вздымается помост (горка, склон, обрыв, тренажер для скейтбордистов и т. д.), с которого по ходу действия монтировщики и актеры «сдирают три шкуры» (белая ткань – снег, чистый лист и т. п., черная ткань – земля, мрак и т. п.). Под ними к финалу обнаруживается «скелет» (остов, корни, истоки) пианино – непременного сценического атрибута режиссера. А еще, к вопросу о сквозных элементах в творчестве мастера, на сцене появляется заяц, который так же необходим и традиционен для спектаклей Могучего, как и «интеллектуальный стеб» и внимание к растерянным, отчаявшимся душам, прячущимся за «фриковой» оболочкой. Предметы реквизита и элементы декораций (врассыпную расставлены стулья, резко прорезаны окна, игриво приставлены лесенки, небрежно сброшен картонный автомобиль, «попавший в аварию») элементарны, схематичны, условны. Они нарисованы, спроецированы, обозначены, пронумерованы, складированы – и тут же стерты, зачеркнуты, вынесены вон.
Видятся в «Изотове» и чеховские мотивы, и подтрунивание над воинствующими интеллигентами, и намеки на совершенно конкретных писателей, композиторов и светских персонажей. Это и съемочная площадка, и злая игра в театр, и ироничная игра в жизнь, и бог знает что еще разной степени серьезности оценки. Цепочка имен и названий зависит от воображения, начитанности и «насмотренности» публики, от персонального прошлого и настоящего каждого, кто пришел в зал.
И если есть фильмы-катастрофы, то Могучий поднаторел в создании спектакля-катастрофы. С той разницей, что в кино конец света, как правило, глобален, но все же фиктивен, а в театре Андрея Могучего речь из раза в раз идет о реальном конце конкретного человека. О метаниях и гибели личности непонятой, страдающей, разменявшей свою душу по мелочи. Изодравшей свою жизнь в клочки, успевшей над этим горько посмеяться, сумевшей над собой поплакать и смертельно устать от собственного и мирового несовершенства.
Говорят, нельзя возвращаться в места, где было хорошо в детстве, встречаться с бывшей любовью и пытаться переделать окружающую среду. Меж тем ровно этим и занимается писатель Изотов в исполнении Виталия Коваленко. И похож он на среднестатистического псевдоуспешного (у Могучего почти все – «псевдо») москвича: холеная внешность с налетом демонстративного презрения к приличиям и канонам. Лысина, округлые щечки, дорогая модная одежда плюс кеды. В воспаленных глазах – загнанность и страх, невыносимое одиночество и усталость. По Горькому, его «среда заела». И сам он себя поедом съел, став очередным непонятым гением.
Виртуозно тут работают старейшие мастера – Рудольф Кульд и Николай Мартон, с неподражаемым достоинством носящие бутафорские крылья, что выросли у них за спиной и вросли в плоть. Иллюзион у этих ангелов-фокусников, братьев Изотовых, простейший, но грация и самодостаточность колоссальны. Им явно нравится работать с Могучим, и они задают высокий тон спектаклю.
Так, как Могучий и труппа Александринки действуют сегодня на театре, творят в другой – кулинарной – сфере профессиональные рестораторы, то есть подлинные шеф-повара (в отличие от насмотревшихся рекламы домохозяек). И получается не еда, банально утоляющая голод, а изысканное блюдо, приправленное оригинальными специями. Не просто спектакль про человека, а событие, этапное для театра.