– Глеб Яковлевич, в вашей коллекции премий – прибавление. А какой «экспонат» из нее самый для вас дорогой?
– У меня к премиям вообще-то особое отношение. Есть в них что-то неестественное, искусственное. Вот если бы они как-то сами собой заслуженно приходили. А то получается, что кто-то решил кому-то дать премию: один проголосовал за, другой – против... Вот помню, когда я в ремесленном учился и меня премировали лишней десяткой, это как-то естественней было. Но больше всего, наверное, запомнилась Премия Александра Невского, мне ее в Лавре вручали. Все было торжественно, просто, неофициально, и пусть по деньгам она была совсем малая, но в сердце осталась как самая дорогая.
– Я слышала, только что вам вручили еще одну премию, в городе Иванове на сей раз...
– Я жил когда-то в Кинешме, под Ивановом, туда отца моего сослали после отсидки. А премия эта – имени Константина Бальмонта. Мне нравятся его стихи, они несколько выспренные, но хорошие, своеобразные, и их не спутаешь ни с чьими другими.
– Прочитала ваши воспоминания. Детство у вас было очень тяжелое...
– Так ведь не у одного меня: у всех детей, которые попали в оккупацию, детство было не праздник.
– В 1937 году арестовали вашего отца. Вам как-то мама объяснила причину?
– Что-то она говорила, но ведь тогда рот нельзя было открывать широко. А я ребенком был и не знал ни о каких «врагах народа». Пришли ночью какие-то двое или трое. Я спал, отец поцеловал меня, и его увели... В огромной коммуналке на Малой Подьяческой, где мы тогда жили, в коридоре на сундуке обитала «ничья» бабка. А над сундуком висел портрет Ежова. Мне эта бабка нашептала, что моего отца «Яжов съел», и указала на портрет пальцем. И помню, как я из рогатки тайком стрелял в этот портрет. Потом, во время войны, тетка мне все рассказала про арест отца работниками НКВД.
– А потом вы продолжали жить в стране, где восхвалялась революция, проходили громкие дела «врагов народа», и какое у вас было ко всему этому отношение?
– Определенное. Но если у человека есть чувство уважения и любви к родине, оно ведь не изымается одним рывком, оно постепенно угасает, а может и никогда не угаснуть.
– Александр Солженицын говорит, что испытания закаляют человека и делают его лучше, Варлам Шаламов же, наоборот, считал, что человек низводится тяжелыми испытаниями до какого-то первобытного уровня. С кем из них вы согласились бы?
– То и другое мнение по-своему может быть правильным. Я как раз недавно перечитывал Шаламова. Видите ли, любые испытания делают из тебя – не тебя. Рождается человек самим собой – с тем, что в генах ему передалось от предков, а потом нахлебывается всякого, особенно в молодости.
– А если жизнь выпала легкая – это лучший вариант?
– Откуда я знаю? Для кого-то, может, и лучший, а со стороны взглянуть – может, и не человек это вовсе, а тля. Это трудный вопрос, и я не знаю, что дает шанс остаться ближе к себе изначальному...
– Когда прошел сериал «Завещание Ленина» по «Колымским рассказам» Шаламова, дискуссия была на «Радио России», кажется. И некоторые говорили: «Зачем он все эти ужасы описал?». А как вы считаете, надо ли писать о страшном?
– Если человек хочет написать о том, что его переполняет и тяготит, это нужно выплеснуть. Это правомерно.
– Есть люди, которые считают, что негативное лучше забыть.
– Знаете, каждый сам для себя решает: забыть или рассказывать. Отец молчал долгое время, ведь говорить было небезопасно, но я многое узнал от него из того, что позже прочел у Солженицына. Эта тема должна быть освещена, ведь очень многие пострадали. И те, кто нашел в себе мужество рассказать об этом, достойны уважения.
– Тем более что порой приходится слышать, дескать, ничего такого ужасного и не было, а были действительно самые настоящие враги народа...
– Мой отец-учитель стал «врагом народа», потому что сказал на уроке, что Пушкин, на его взгляд, был более великим поэтом, чем Маяковский. И еще за то, что флаг на демонстрации нести отказался, потому что я, маленький, вертелся под ногами и просился на ручки. А это все записывалось, суммировалось и стало основанием для обвинения. В отце не было ни грамма антисоветчины, был только антисволочизм.
– В своей книге «Окаянная головушка» вы пишете, что все люди должны лично покаяться и много есть такого, за что мы несем общую ответственность.
– За безлюбие, за безверие. Вера, я думаю, хоть крохотной частичкой в любой душе живет. Кто-то сопротивляется ей, у некоторых она тлеет в душе всю жизнь, а в некоторых она горит и светит.
– Вы с Вадимом Шефнером дружили, с Михаилом Дудиным, с Федором Абрамовым...
– Вадим чудесный был человек и очень добрый. Помню, он мне документы старинные показывал, рассказывал о своем роде, о том, что есть остров какой-то на Дальнем Востоке, названный в честь его предка-моряка. Михаила Дудина я тоже очень любил. И Федора Абрамова, Сергея Орлова...
– ...которому принадлежат одни из лучших строк о войне: «Его зарыли в шар земной, а был он лишь солдат». А как вы относитесь к женщинам-поэтам?
– Анна Ахматова была несколько отстраненной от жизни, и это бросалось в глаза и в ее поэзии, и в манере голову держать. Ее образ очень привлекательный, эстетичный. Ольга Берггольц совсем другая была. Ее мужа расстреляли, всю блокаду она проработала на ленинградском радио, пережила репрессии...
– Сердце разрывается, когда читаешь стихи, посвященные ее умершим еще до войны дочерям – Майе и Ире.
– Да, она очень много настрадалась. Самой же талантливой русской поэтессой я считаю Марину Цветаеву. Я был знаком с ее сестрой Анастасией, мы с ней общались в Коктебеле, и она много рассказывала мне о Марине.
– И опубликовала о ней очень интересные воспоминания. Как вы относитесь к мемуарной литературе?
– Если мемуарная проза талантлива, правдива и читабельна, я отношусь к ней положительно. Сам я всегда был расположен узнать о поэте, что он за личность. Это ведь помогает понять, почему человек пишет так, а не иначе.
– Я знаю, что у вас много неопубликованного, созданного в разные годы...
– Говорят, что это так. Но я многого уже и не помню. Бывает, что-то и не признаю за свое. Есть среди кем-то сохраненного давно мною забракованное.
– Поэзия – результат вдохновения? Или, несмотря на любое настроение, каждый день нужно садиться к столу?
– Для меня это уже образ жизни. Я не заставляю себя: просто сажусь каждое утро за стол, открываю блокнот. Утром голова чистая, не загруженная, и проще обходиться с бумагой и пером. Главное, чтобы было слово-образ. Когда я стал мастеровитей, перестал сразу записывать пришедшие строки, стал ждать, когда они состыкуются, составят единое целое. Но бывает особое настроение – озарение, что-то непостижимое...
– Поэту нужно специальное образование?
– Я думаю, больше всего нужны «свои университеты». Как у Горького.
– Молодежь талантливая сейчас есть в поэзии?
– Я уверен, что молодежь талантливая есть и будет всегда. Обидно, что читательский интерес к поэзии упал.
– На ваши стихи много песен было написано. Слышала, что ваша любимая – «Осень» Станислава Пожлакова?
– Хорошая песня, и много других мы написали вместе. И оперетту «Гори, гори, моя звезда...». Александр Морозов много песен написал, которые мне нравятся, он даже «привел в порядок» песню «Когда фонарики качаются ночные», мелодию к ней я подобрал сам. Песню нашу с ним «Папа, подари мне куклу» ныне часто поет Витас.
– Такая песня замечательная! Я ее с детства помню. А сейчас песни на ваши стихи сочиняют?
– Знаете, меня сейчас песни не очень волнуют, хотя их действительно много. Меня волнуют проблемы масштаба глобального, но в то же время глубоко личностные, об этом я и пишу.
– А как бы вы ответили на вопрос, поставленный в стихотворении Пабло Неруды: «долгая старость – расплата или награда»?
– Расплата. Но каждый на этот вопрос по-своему отвечает. Вот еще если бы жить на каком-нибудь острове, где нет ни снега, ни холода, где всегда тепло и сытно...
– А что больше всего вас сегодня радует?
– Когда стишенция какая-то красивая получится, сажусь печатать ее на машинке... это радует!