На всем протяжении отечественной истории на Россию периодически обрушиваются то войны, то эпидемии, порой то и другое одновременно. 175 лет назад в повестке дня значились: подавление польского восстания и страшная, впервые посетившая здешние места болезнь, которую медики называли по-латыни: cholera morbus, а обыватели — просто холера.
Появилась она нежданно-негаданно на южных окраинах Российской империи, в Астрахани, еще в сентябре 1823 года, занесенная туда из Индии, но благодаря ударившим вскоре сильным холодам не приняла тогда масштабов эпидемии. После этого наступило затишье. Только через шесть лет холера вновь дала о себе знать сначала в Оренбурге, затем снова в Астрахани. В июне 1830-го она быстро распространилась по Дагестану и Грузии, перебросилась в Кизляр, а вслед за ним на все Поволжье и достигла Москвы.
\
Весной следующего года эпидемия охватила уже всю Россию, включая Петербург. Очевидец тех далеких, но памятных событий вспоминал: «Страх и опасения жителей возросли до крайней степени. Нельзя вообразить себе теперь ужаса, который возбуждали эти известия. Холера никогда не появлялась прежде в Европе, где знали только о неимоверной смертоносности, с которою она свирепствовала в Индии, но где свойства ее и способы лечения были совершенно неизвестны. Находили вообще, что одни только самыя строгие карантинные меры могли остановить бедствие. Известные иностранные врачи и ученые поддерживали это мнение и возлагали на русское правительство все надежды для предохранения Европы».
\
А оно повело себя по отношению к народу так, как поступало всегда в подобных случаях: не опускаясь до каких бы то ни было объяснений и уповая лишь на меры принуждения. Повсюду, где надо и не надо, появились карантинные заставы, нарушившие привычное течение жизни, внесшие повсюду смуту и расстройство, но мало повлиявшие на быстрое распространение заразы. То здесь, то там на этой почве вспыхивали стихийные волнения. Глубокое, можно сказать, врожденное недоверие простонародья к действиям властей приводило к возникновению самых нелепых слухов, которые немедленно подхватывались и разносились повсюду.
\
Интересные замечания по этому поводу высказывает в своей записной книжке князь П. А. Вяземский: «Любопытно изучать наш народ в таких кризисах. Недоверчивость к правительству, недоверчивость совершенной неволи к воле всемогущей сказывается здесь решительно. Даже и наказания Божия почитает она наказаниями власти. Во всех своих страданиях она так привыкла чувствовать на себе руку владыки, что и тогда, когда тяготеет на народе десница Вышнего, она ищет около себя или поближе под собою виновников напасти. Изо всего, изо всех слухов, доходящих до черни, видно, что и в холере находит она более недуг политический, чем естественный...».
\
Недоверие к властям и в то же время привычка к слепому повиновению «монаршей воле» в полной мере нашли свое выражение в так называемом холерном бунте на Сенной площади. Летом 1831 года болезнь пришла в столицу. Население охватила паника: те, кто побогаче, пытались найти укрытие от нее в загородных имениях или, на худой конец, наглухо заперевшись в городских особняках. Так поступали многие, но немногим это помогло.
\
К примеру, бывшего статс-секретаря и сенатора П. С. Молчанова смерть настигла за стенами его дома на Владимирском проспекте, где он надеялся обрести убежище, никого к себе не допуская. Отставной новороссийский генерал-губернатор граф Ланжерон, не раз проявлявший на полях сражений совершенное хладнокровие и мужество, перед лицом незримого врага также проявил непонятное малодушие: думая, по-видимому, найти спасение в столице, он приехал сюда из Одессы и в скором времени сделался добычей прилипчивой хворобы.
\
Продолжавшиеся в ту пору военные столкновения с восставшей Польшей давали дополнительную пищу для самых фантастических предположений. В народе стали распространяться слухи, что не болезнь, а отрава губит людей, что скрывающиеся в Петербурге польские агенты и другие злоумышленники подсыпают яд в муку и воду, что врачи, состоя в заговоре с полицией, насильно сажают здоровых в больницы и напрасно их мучают.
\
Как видно из полицейского донесения, 22 июня «толпы разного рабочего люда, взбудораженные этими россказнями, побросали свои обычные занятия, предались пьянству и начали шататься по улицам, останавливая, обыскивая и обирая прохожих, подозреваемых в отравлении». В конце концов они ворвались в помещение временной лечебницы на Сенной, учинили там разгром и вышвырнули больных, причем нескольких человек лишили жизни, в том числе одного врача, выброшенного из окна верхнего этажа.
\
После получения сообщений о совершающихся «буйствах», когда даже прибытие военного генерал-губернатора не смогло укротить взволнованную толпу, министр внутренних дел А. А. Закревский настоял на необходимости незамедлительно прибегнуть к вооруженной силе. Вместе с князем И. В. Васильчиковым он отправился в казармы Преображенского полка, откуда они повели батальон с артиллерийским орудием к Садовой улице. Но к тому времени войска, приведенные генерал-адъютантом В. А. Перовским из гораздо ближе расположенных Измайловских казарм, уже успели прибыть на Сенную площадь и без труда рассеяли мятежные сборища. Ночь в столице прошла спокойно.
\
Однако на следующее утро огромные массы народа снова собрались на прежних местах, и лишь прибытие в то утро Николая I и его появление среди взбудораженной толпы на Сенной площади со словами по-отечески строгого вразумления водворили относительное спокойствие и прекратили беспорядки: авторитет самодержавного владыки еще не был поколеблен, как это случилось в позднейшие времена, и слова его обладали магической силой воздействия.
\
Возможно, кому-то захочется узнать, что же это были за слова, способные унять ярость взбунтовавшейся «черни». Свидетельство очевидца в лице генерал-адъютанта князя А. С. Меншикова, находившегося в тот момент рядом с императором, донесли их до нас. Вот они: «Вчера учинены злодейства, общий порядок был нарушен. Стыдно народу русскому, забыв веру отцов своих, подражать буйству французов и поляков; они вас подучают, ловите их, представляйте подозрительных начальству. Но здесь учинено злодейство, здесь прогневали мы Бога, обратимся к церкви, на колени и просите у Всемогущего прощения!»
\
В наше время за такие речи можно было бы привлечь к уголовной ответственности за разжигание межнациональной розни, но тогда они произвели совсем иное впечатление. Как следует из дальнейшего рассказа Меншикова, «толпа опустилась на колени и с умилением крестилась. Государь тоже. Слышны были отдельные восклицания: «Согрешили, окаянные!» В одну секунду все было забыто: и отсутствие должной медицинской помощи, и безобразный произвол полиции, забиравшей в холерные бараки всех подряд, а потом за взятки отпускавшей только тех, кто смог откупиться, словом, все то, что и послужило поводом к беспорядкам!
\
Впрочем, среди умиленно внимавших царским речам, как водится, нашлось несколько «смутьянов», не пожелавших утихомириться и продолжавших громко выражать возмущение действиями властей. Против них был употреблен всегда безотказно действовавший на толпу прием: демонстрация личной неустрашимости. Не вдаваясь в объяснения по существу, император гневно воскликнул: «До кого вы добираетесь, кого вы хотите, меня, что ли? Я никого не страшусь. Вот я!» — и указал себе на грудь. Народ в восторге и слезах закричал «ура», а удовлетворенный царь поцеловал одного старика и сказал: «Молитесь и не шумите больше», — после чего покинул площадь.
\
Правда, на другой день беспорядки продолжились — ведь не всем удалось пообщаться с императором и на себе испытать обаяние его личности, так что государю пришлось еще раз побывать в городе и вновь увещевать народ. К концу августа с наступлением холодов холера прекратилась сама собой, а в скором времени управились и с повстанцами. Власть одержала победу, все осталось по-прежнему. До следующей эпидемии, до очередного восстания.
\
Поминать о холере, да еще с осуждением «начальства», стало делом небезопасным. Тот же князь П. А. Вяземский приводит такой анекдотический, но, по-видимому, вполне правдивый случай. Как-то раз известный поэт и одновременно крупный чиновник И. И. Дмитриев повстречался на почтовой станции с одним господином, которого сопровождал жандармский офицер. Улучив свободную минуту, Дмитриев спросил его, за что ссылается проезжий. «В точности не могу доложить вашему высокопревосходительству, но, кажется, худо отзывался насчет холеры».