Эти заметки писались к отмеченному в январе всей страной 60-летию полного разгрома немецко-фашистских войск под Ленинградом. Но так уж получилось, что их автор житель блокадного Ленинграда Игорь Александрович Каутский буквально накануне праздника заболел. Серьезная операция помешала закончить свои воспоминания и размышления в срок. Но, принеся после выздоровления в редакцию рукопись, Игорь Александрович резонно заметил: «В прошлом году мы отмечали 300-летие Петербурга с января по декабрь. А 60-летие нашей Ленинградской победы чем хуже? К тому же теперь вот уже готовимся и к 9 Мая 2005 года». Это был бесспорный аргумент. А потому мы и предлагаем читателям мысли блокадного мальчишки, который после войны, пойдя по стопам своего отца, стал моряком-подводником.
Давайте уточним терминологию!
Бывают в истории события, истинное значение которых выявляется сразу, но тем не менее впоследствии точная оценка постепенно заслоняется какими-то чисто эмоциональными фактами. И потом вдруг по поводу того, что было очевидно для многих десятки лет назад, вспыхивают жаркие споры.
Именно к таким событиям отнес бы я Ленинградскую битву 1941 — 1944 годов, которую и битвой-то практически никогда не называют. Сталинградская — да, Курская — несомненно, битва за Днепр — сто процентов. Эти менее продолжительные и более динамичные события великой войны, каждое из которых по-своему уникально, мы воспринимаем именно как конкретные сражения. А вот к военному Ленинграду применяется в лучшем случае понятие «эпопея». Чаще же всего говорят просто «Ленинградская блокада», выделяя в череде событий известные даты: 8 сентября 1941-го, 18 января 1943-го, и 27 января 1944 года.
Но ведь, думается, не случайно 27 января постановлением правительства РФ включено в перечень дат воинской славы России в один ряд с Ледовым побоищем, Полтавой, Бородином. Спросите, однако, у любого человека, сопоставимы ли эти события по своему стратегическому значению для судьбы страны, и утвердительно ответит, возможно, лишь один из сотни. Остальные же, скорее всего, скажут, что Ледовое побоище, Полтава и Бородино спасли Россию, а Ленинград — это подвиг и трагедия или даже так: трагедия и подвиг...
Но откроем один из номеров английской «Ивнинг стар» за январь 1944 года и прочитаем там: «Вряд ли можно найти что-либо подобное сопротивлению Ленинграда, являющемуся образцом человеческого триумфа среди невообразимых испытаний... Ленинград не только спас свою честь и славу, но и сорвал гитлеровский план «Барбаросса», встав насмерть в обороне стратегических путей, ведущих к Москве». В этой оценке — предельно точное значение Ленинградской победы. Только разгром немцев под стенами нашего города окончательно снял вопрос об «обороне стратегических путей, ведущих к Москве».
В самом деле, в начале 1944-го, когда на юге наши армии готовились уже вступить на территорию сопредельных государств, наличие крупной вражеской группировки на северо-западе страны реально продолжало угрожать и столице. И закономерно, что первый из знаменитых «10 сталинских ударов» было решено наносить именно здесь.
Ленинград путей не открыл...
В 1941 году, в самом начале войны, наркомат обороны и его генеральный штаб не считали серьезной угрозу Ленинграду с юга. Командование Северо-Западного направления организовало строительство оборонительных сооружений на дальних подступах к городу по своей инициативе. Работали на окопах жители Ленинграда, среди них была и моя сестра студентка Валя. На всю жизнь запомнила она улыбку немецкого летчика, обстреливавшего их, девчонок с лопатами, на бреющем полете и сбрасывавшего листовки: «Русские дамочки, не ройте ваши ямочки».
В Ленинграде вряд ли кто-нибудь знал тогда о конкретном пункте плана «Барбаросса»: «Лишь после обеспечения неотложной задачи захвата Ленин-града и Кронштадта следует продолжать операции по овладению Москвой». Никто из ленинградцев не догадывался о том, что на 22 июля (!) был назначен захват нашего города и даже отпечатаны билеты на банкет в «Астории». Но ведь и в Берлине тогда не знали, что в первой декаде июля на Лужском рубеже, на тех самых «ямочках» на целый месяц будет остановлена стратегическая группировка вермахта. Между тем за этот самый месяц те же «русские дамочки» соорудили новые рубежи между Лугой и Пулковом, на которых позже немцам пришлось расстаться с мыслью взять город штурмом.
О том, что в истории нет сослагательного наклонения, сказано, разумеется, верно. И все же задумаемся на минутку, что было бы, если бы в 1941-м немцы взяли Ленинград и группа армий «Север» повернула бы на Москву. Догадаться, по-моему, нетрудно...
Сравним: в июне 1942 года пал Севастополь, и в результате освободившиеся в Крыму войска противника сыграли огромную роль в том, что фронт дошел до Сталинграда и до Главного Кавказского хребта. Так куда, спрашивается, докатилась бы к осени 1941-го лавина вермахта после падения Ленинграда — до Москвы? До Волги? До Урала? Этого не знает и уже не узнает никто, потому что Ленинград, выражаясь языком английской газеты, действительно закрыл стратегические пути. И не открыл их ни в 1942-м, ни в 1943-м. А в январе 1944-го под его стенами начался первый из десяти сталинских, как их тогда называли, ударов, которые окончательно решили вопрос о победителях в войне с фашизмом.
Думаю, именно поэтому 27 января 1944 года над Невой прогремел салют, равного которому, по словам жителей столицы, не слыхивали и в Москве. Салют, от которого, как было написано под опубликованной в тот день «Ленинградской правдой» карикатурой, оглох Гитлер. У меня сохранился этот номер газеты...
Все это и имела «Ивнинг стар» в виду, когда писала о срыве военного плана врага. Ну а что подразумевала она, говоря о невообразимых испытаниях ленинградцев, лично мне, блокадному ребенку, разъяснять не надо вовсе.
Жизнь была одна на всех
Говоря о блокаде, вспоминают чаще голод, холод, темноту, замерзшие водопровод и канализацию. Теперь вот упоминают о фактах людоедства. К примеру, звучит в телеэфире сюжет о матери-людоедке, засолившей трупы собственноручно убитых ею же детей. Но тут же, показывая трупы людей на улицах, авторы передачи не думают уточнять, от чего они погибли. Как бы само собой подразумевается, что от голода. А ведь все 900 дней на город падали бомбы и снаряды. Но этот факт волей-неволей отходит на задний план.
Не знаю, как другим блокадникам, а лично мне такая вот заведомо упрощенная трактовка ленинградской трагедии режет по самому сердцу. Да, было всякое. Но голод, холод, людоедство никак нельзя сегодня отделять от взрывов, от войны. Война — первопричина всех ужасов блокады. И забывать об этом категорически нельзя, ибо сутью ленинградского сопротивления была борьба с вооруженным врагом.
Если бы надо было тогда сопротивляться только голоду и холоду... С ними-то бороться пришлось в условиях жесточайшей битвы в основном первые 4,5 месяца. Стоила эта борьба сотни тысяч жизней, но в итоге увенчалась все же победой: город не вымер!
А обстрелы и бомбежки попросту вошли в ленинградский обиход. Вспомним первые кадры удивительного фильма «Два бойца»: на экране взрывы, вой бомб и снарядов, земля дыбом. И тут же титры: «На Ленинградском фронте ничего существенного не произошло». Это не кинематографическое преувеличение: так оно и было на фронте, которым стал тогда весь город!
Надо понять сегодня главное: ленинградцы не просто выживали, а дрались с врагом как могли. Когда сегодня родившийся через много лет после войны тележурналист заявляет, что якобы рядом с голодом и холодом была другая жизнь: работали заводы, играли в Театре музкомедии и на футбольном поле, он не понимает самого главного. Того, что жизнь в осажденном Ленинграде была одна на всех. Что рабочий у станка, актриса на сцене, футболист на поле не работали, не пели и не били по мячу, а дрались! И если бы было по-иному, то не уходили бы танки и пушки из осажденного города на защиту Москвы, не лег бы на дно Ладоги давший городу и фронту энергию уникальный кабель. И не гремел бы над Невой в 1944-м январский победный салют.
Мы все «били лапками»...
По официальным данным, первой страшной зимой умирали почти по 100 тысяч человек в месяц. И здесь, полагаю, как это ни ужасно, надо менять формулировку самого вопроса: не «почему они умерли?», а «отчего не умерли остальные?». Ведь большинство комментаторов, журналистов подчеркивают нынче лишь наличие 125 блокадных граммов. Говорится о том, что продовольственные карточки не отоваривались, и т. д. Остаться в живых в таких условиях — мистика. А потому у немцев, которые всерьез полагали, что к весне город просто вымрет, была своя логика. Вот эта самая логика, и, увы, не только немецкая, и не может никак до сих пор объяснить, почему Ленинград выжил.
Задумываясь об этом в сотый или тысячный раз сегодня, на склоне прожитых лет, невольно припоминаю расхожую притчу о двух лягушках, упавших в молоко. Помните: одна сложила лапки и погибла, а другая ими била и выкарабкалась, сбив масло. С этой второй лягушкой, да не покажется это кощунством, сравниваю я и ленинградцев. Хотя бы свою семью и наших соседей по квартире № 36 по Среднему проспекту, 48.
Не буду рассказывать о голоде и холоде, о студне из клея и дрожжевом супе, о походах к невским прорубям за водой. Упомяну лишь, что этого всего мы с соседями хлебнули по верхнему пределу. Да вспомню, что лично я не мог есть лепешки из чистой горчицы: брат мой откушивал, а я вот нет... И скажу еще, что в наш дом (по-современному — из семи корпусов) в самую невезучую бомбежку угодили 22 «зажигалки», а в самый невезучий обстрел — семь снарядов. Остальные эпизоды были везучими, а фугаски попадали лишь в соседние дома, отчего у нас дважды вылетали стекла, однажды вместе с рамой. Осколки кирпича в тот раз поранили мне голову и ногу. След, как ни удивительно, прощупывается до сих пор, но тогда за военные раны такое никто не считал.
В начале войны мне было восемь, в конце блокады — десять с половиной. Казалось бы, что может помнить мальчишка? Блокадный мальчишка может помнить много, ибо он взрослел втрое быстрее своих сверстников. Во всяком случае после первой блокадной зимы в игрушки мы больше не играли...
В нашей большой коммуналке — в бывшей господской квартире бывшего дома фон Дервиза — жили девять семей: Киселевы, Поляковы, Савельевы, Карандины, Роговы, Трофимовы, Сацы, Розовы и мы. Мужчины все были на фронте, кроме дедов Киселева и Полякова да Василия Ивановича Карандина, работавшего на Балтийском заводе и приходившего домой раз в неделю. Словом, в коммуналке было 12 женщин и 10 детей и подростков.
Всех подробностей взаимоотношений в квартире, конечно, не знаю, но помню, что помогали друг другу как могли. Одалживали крупу по стопочке, дрова по 2 — 3 полена, угощали лепешками из всякой всячины. И, представьте, в нашей квартире за всю блокаду никто не умер! Дистрофия, голодные обмороки, потеря аппетита (именно так!) — это было. Но смерть нас миновала. И первую прибавку хлеба праздновали все. Не потому ли, что держались буквально все за одного? Не берусь утверждать однозначно, но, похоже, другого ответа нет...
Ведь и просто выжить для Победы было мало. А потому знаю, что на расчистке и уборке улиц весной 1942-го работали все наши, и овощи в тот год выращивали тоже все.
Не знаю кому как, а мне странно сейчас слушать Даниила Гранина, который называет коммуналки страшным наследием прошлого и утверждает, что люди были вынуждены там насильно жить вместе. Комнату в той самой квартире дали моему отцу, после того как в 1928 году он из фабричных рабочих по комсомольскому набору ушел в Балтийский подплав. Семейному краснофлотцу комната была положена, и мама рассказывала, что, вселяясь в свое время туда, они ощущали себя самыми счастливыми людьми на свете. Еще бы, по совету командира письмо пришлось писать наркому обороны...
Перед войной отец был уже кадровым командиром-подводником, служил в Полярном, а в июне 1941-го отправил семью в Сестрорецкий курорт, где был дом отдыха Северного флота. В ночь с 22-го еще не уехавшие отдыхающие слышали грохот зениток, и мы через стекла веранды видели первый сбитый немецкий самолет. В тот же день мы вернулись в Ленинград, эвакуироваться откуда мама решительно отказалась.
В начале войны она стала работать дворником и получала рабочую карточку. Одновременно мама была начальником группы самозащиты дома. Мы со старшим братом Сашей во время воздушных тревог очень скоро перестали уходить в бомбоубежище: слишком уж часто приходилось бы это делать. Сидели дома, а мама была над нами — на крыше.
Летом 1941-го во дворах усиленно рыли щели, строили бойницы в углах домов, на чердаки носили воду и песок. Подростки во всем помогали взрослым. А после первой страшной зимы мы пошли в школу. В первом классе я проучился всего месяц и был переведен во второй.
14-летний же Саша со своим одноклассником работал в жестяной мастерской: они делали корпуса для мин. Летом 1943-го, когда блокада уже была прорвана, брат трудился в совхозе «Каменка». И я вместе с ним, о чем есть подтверждающий документ. Горжусь, что имею двухмесячный рабочий стаж в блокадном Ленинграде!
Саша, как, кстати, и наша мама, получил медаль «За оборону Ленинграда». Его наградная характеристика говорит сама за себя: «Отлично работал все лето на сельскохозяйственных работах».
Той же осенью к нам из Полярного приехал отец. Был он тогда командиром гвардейской Краснознаменной подводной лодки Щ-402 Северного флота, имел три ордена Красного Знамени. Помню, как, впервые увидев из окна нашей комнаты летящий самолет, а вокруг белые облачка разрывов, отец удивленно спросил: «Это что?» — «Юнкерс», — просто ответил я, а папа долго молча смотрел на меня. Над Полярным в 1943 году немцы так уже не летали...
Вечером отец сказал маме: «Закончится война, дам тебе Красное Знамя, а ты мне — «За оборону Ленинграда». Не знаю, было бы оно так или нет: отец погиб на Севере в конце войны...
Вот так, образно выражаясь, «била лапками» наша семья во время блокады. Поскольку писать эти строки пришлось на больничной койке, то могу только констатировать: делать то же самое мне приходится и теперь. Но, как говорится, нам не привыкать. Выдюжим!