Страх и трепет европейского кино

В Доме кино завершился XIII Международный Фестиваль фестивалей. Итоги подводит МИХАИЛ ТРОФИМЕНКОВ.

Гран-при, определяемый путем опроса зрителей, разделили "Солнце" Александра Сокурова и "Хористы" (Les Choristes) Кристофа Баратье, "педагогическая поэма" об учителе музыки в интернате для трудных подростков. Приз творческой поддержки имени Николая Овсянникова, одного из создателей фестиваля, также раздвоился. Его получили Александр Плаксин за роль в фильме Светланы Проскуриной "Удаленный доступ" и Сергей Потемкин за режиссерский дебют "Город без солнца". Оба эти фильма (Ъ писал о них 30 июня) будут представлять Россию в конкурсе Международного кинофестиваля в Карловых Варах. А завершить фестиваль организаторы решили фильмом бельгийца Фредерика Фонтена "Жена Жиля" (La Femme de Gilles). Бельгия после каннского триумфа братьев Дарденн в моде. Бесхитростный Фонтен сделал ставку на то же, на что и Дарденны: на всматривание в мелочи жизни, сквозь которые прорастает трагедия библейского масштаба. Но, если у Дарденнов человек забивает гвоздь, на это смотреть невыносимо тревожно: таким саспенсом они насыщают каждый кадр. А у Фонтена смотреть на молчаливые страдания пролетарской жены, догадавшейся, что мужа затащила в постель ее сестра, просто томительно. А ее финальное самоубийство оставляет совершенно равнодушным.
Среди петербургских режиссеров есть, пожалуй, только один, Евгений Юфит, кто умеет самые невинные вещи, какую-нибудь опушку, снять так, что мурашки бегут по коже и кажется, что вот-вот из пруда вылезет облепленный раками утопленник. "Прямохождение" -- самая совершенная работа режиссера-аскета, которого по инерции именуют "некрореалистом", хотя он давно вышел за рамки этого панковского движения 1980-х годов. Нет, конечно, все юфитовские заморочки в наличии. Есть мотив секретных экспериментов ученых-фанатиков: основанные на реальной практике 1920-х годов опыты по скрещиванию человека и обезьяны. Есть мужики, которые, заголясь, мечутся по лугам и лесам. Можно назвать это индивидуальной мифологией, неустанно разрабатываемой режиссером, можно -- индивидуальными "тараканами". Но главное в фильме не это, а атмосфера интеллигентской дачи, смесь восторга от ночного костра на семейном празднике и жути, которую нагоняют то найденные в подвале дряхлые рукописи и кинопленки, то похожий на черепаху старик-сосед, то просто порыв ветра.
Жуть, материализующаяся из ниоткуда, вторжение необъяснимого в благополучную жизнь -- тема и "Тайного" (Cache) работающего во Франции австрийца Михаэля Ханеке, лучшего фильма международной программы фестиваля. Ведущему литературной телепередачи подбрасывают под дверь кассеты с вроде бы невинными съемками его дома: знак неустанной слежки невидимого врага. К кассетам прибавляются детские рисунки: ребенок с хлещущей изо рта кровью, обезглавленный петух. Разгадка, кажется, кроется в детстве героя, когда он выжил из дому усыновленного родителями алжирского мальчика. Но и состарившийся мальчик найден, и пролилась его собственная кровь, чьи потеки на стене повторят мотивы детских рисунков, но обжитой мир навсегда отравлен тревогой: соглядатай, кажется, никуда не делся. Ханеке виртуозно, холодно и проницательно, почти садистски, как и в предыдущих фильмах, развивает тему повседневного апокалипсиса, хрупкости европейской цивилизации. По Ханеке, ей угрожает не "чужой", явившийся из третьего мира, а она сама, не уверенная в себе, страдающая от нечистой совести и перманентного чувства вины. А страшный соглядатай, напоминающей европейцам об этом, конечно, никакой не мститель-алжирец, а сам Михаэль Ханеке.