Симфонии-свидетельства

В понедельник цикл концертов "Все симфонии Шостаковича" на фестивале "Звезды белых ночей" в Мариинском театре продолжили Третья и Тринадцатая симфонии. Валерия Гергиева и его оркестр слушал ВЛАДИМИР РАННЕВ.

Третья и Тринадцатая -- самые неоднозначные симфонии в творчестве композитора. Третью -- "Первомайскую" (1929) -- сам Шостакович считал "совсем неудовлетворительной". Это слишком сильный комментарий. Если б мы не знали окружавших ее Второй и Четвертой, такая самокритика показалась бы кокетством. Но что правда, то правда: "Первомайская" уступает Второй по смелости модернистского языка и Четвертой -- по глубине и интенсивности мысли. 1929 год в СССР вышел, как известно, переломным не только в экономической, но и в культурной политике. Третья симфония схожа с архитектурными мутантами того времени вроде правительственного "Дома на набережной" -- отравляющей смеси агонизирующего конструктивизма и крепнущей зловещей добродетели "классической ясности".
По музыке симфонии становится очевидно, что Шостакович, даже мотивируя себя оригинальными композиционными выдумками -- вроде "написать симфонию, где бы ни одна тема не повторялась" -- был не вполне уверен, какую мысль и каким образом донести до этого мира. Он уже перерос пролеткультовский романтизм 1920-х (взахлеб оптимистичная Вторая), но еще не ужаснулся катастрофами 1930-х (апокалиптическая Четвертая). Лучше всего растерянность композитора иллюстрируют посредственные стихи Семена Кирсанова в жанре "политкорректного апофеоза", на которые написан хоровой финал симфонии.
В схожем жанре "политкорректного свободомыслия" трудился в 1960-х и Евгений Евтушенко. Почему Шостакович взялся писать Тринадцатую симфонию на его стихи, не менее посредственные, чем Кирсанова, непростой вопрос. Любимый ученик Шостаковича композитор Борис Тищенко недоумевал и писал учителю: "Его стихи трещат от натуги... это морализирующая поэзия". На что Шостакович, познавший за свой век цену очевидных, но так редко практикуемых банальностей, простодушно отвечал: "Евтушенко пишет о совести, и дай Бог ему самого доброго".
Действительно, сейчас тексты, на которые написана симфония, звучат невероятной пошлостью: "Я делаю себе карьеру тем, что не делаю ее!" Особенно если сравнить их с текстами, на которые Шостакович писал другую музыку в эти годы: сонеты Микеланджело Буонарроти, стихи Цветаевой, Рильке, Аполлинера.
Вокальные циклы тех лет и следующая Четырнадцатая симфония -- несомненные шедевры. Музыка Тринадцатой стилистически схожа с этими сочинениями и ни в чем им не уступает. Но исполняется редко, ибо несовершенства ее замысла очевидны: сумрачная, подавленно-интровертная музыка с непредсказуемыми взрывами кульминаций подпирает неуклюжие стихотворения "Юмор", "В магазине", "Карьера". Особенно вызывающ этот контраст в первой части симфонии -- "Бабий Яр".
Вероятно, Валерий Гергиев не случайно объединил эти симфонии в одной программе. Обе они -- не лучшие опусы Шостаковича, но обе говорят о превратностях творческой и человеческой судьбы композитора. Обе -- о тех моментах, когда Шостакович открывался соблазнам фальшивой добродетели окружавшей его реальности, но одновременно и остерегался их. Обе -- как минимум ценнейший исторический документ.
Тринадцатая же, если солист и хор продекламируют ее текст нечленораздельно -- как это и было, к счастью, проделано хором Мариинского театра и солистом Сергеем Алексашкиным, -- завораживает хотя бы потому, что, по словам Шостаковича, "нельзя недооценивать значение чистой музыки". Именно этому значению обязано редкостное магнетическое действие безупречной дирижерской, оркестровой и хоровой работы, проделанной в этот вечер на сцене Мариинки.