1891 год. Город Оцу. Цесаревич Николай II едет в рикше, японцы устраивают кордоны, всё чинно — пока один полицейский по имени Цуда Сандзо не выхватывает саблю и не лезет убивать наследника Российской империи. Удар — кровь — паника. Николай уходит по касательной, ловит рану, остаётся жив.
По одной из версий, его возмутила татуировка на руке иностранца, которые в Японии носили только бандиты.
Япония опозорена. Император мчится извиняться лично. Город в трауре. Цуду отправляют на каторгу, где он быстро заканчивается.
А Россия делает то, что умеет: превращает любую трагедию в фольклор. Полицейских у нас звали «городовыми». Цуда был японским полицейским. Народ услышал про покушение — и моментально склеил выражение, которому суждено пережить три режима: «японский городовой».
Фраза стала спасательным кругом на случай, когда ругаться хочется, а нельзя. Цензурно, смешно, обидно — идеальная формула. Со временем никто уже не помнил Цуду, не помнил Оцу, не помнил покушение. Выражение осталось жить само по себе — как универсальный возглас, когда всё идёт к чертям.