Восприятие архитектуры, скульптуры и живописи как «высших» искусств было прямым заимствованием из европейской, прежде всего французской, академической традиции, где они именовались «beaux-arts» (изящные искусства).
Эти виды творчества считались наиболее подходящими для воплощения величия монархии и империи в силу своей монументальности, долговечности и наглядности.
Архитектура формировала грандиозную сцену для имперской власти, скульптура прославляла её в бронзе и мраморе, живопись — на огромных парадных полотнах.
Петербург, строившийся как новая столица «с чистого листа», стал идеальным полигоном для реализации этой эстетической доктрины.
В отличие от более интимных или временных искусств (поэзия, музыка), эти три вида создавали постоянный, неизменный образ государства.
Дворец, памятник или батальная картина говорили с современником и потомком на универсальном языке форм, не требующем перевода.
Для Петербурга, стремящегося выглядеть «как Европа», это был вопрос престижа и легитимации: город должен был выглядеть не просто удобным или богатым, а прекрасным в соответствии с высшими мировыми стандартами.
Поэзия и музыка, безусловно, развивались, но воспринимались скорее как украшение жизни двора и элиты, в то время как «три знатнейших искусства» несли идеологическую нагрузку по конструированию имперского мифа.