Когда двадцатилетний Николай Гоголь впервые ступил на питерский булыжник, он вряд ли догадывался, что этот город с дождём в окнах и скрипом половиц станет не просто фоном, но живым участником его прозы.
Петербург встретил его нерадушно — холодом, безденежьем и унынием. И всё же именно здесь он начал писать — не только о городе, но сам город, облекший форму мистических чиновников, дрожащих плащей и теней за дверью.
Первая его квартира — сырая, тесная коморка в доме купца Галыбина — напоминала склеп. Сюда не проникал свет, но хорошо проникали отчаяние и кашель. Затем — переезд на Казанскую улицу, в дом каретного мастера Иохимы.
С тех пор он вошёл в историю как «Гоголевский дом», и не без причины. Позднее его обвинили в странностях: ночные шаги, стук в пустые двери, собаки, прячущиеся от чего-то невидимого. Одним из свидетелей этих явлений стал писатель Пржецлавский, который жил там спустя полвека. И это он, по сути, создал литературную легенду — будто дом хранит тень тех, кто когда-то не договорил, не дописал, не дожил.
Что-то от этого страха, от звука шагов в пустой квартире и сдавленного дыхания за дверью проникло в самого Гоголя. Его Петербург — это город, в котором можно проснуться мёртвым, потерять лицо, продать душу за портрет. Он не писал о мистике — он писал изнутри неё, пропуская весь этот мрак через себя.
Сегодня дом на Казанской — объект культурного наследия. Но те, кто хоть раз проходил мимо в полночь, говорят, что в окне четвёртого этажа всё ещё мерцает свет — будто бы кто-то ищет нужное слово при свете свечи. А может, просто сквозняк. Или Гоголь.
