«Петербургский дух» как гибридная культура рождался не в парадных залах, а в мелочах повседневности, создавая причудливый бытовой синтез.
В языке
Возникал специфический жаргон, где русские слова обрастали иностранными суффиксами («калоши», «бульон»), а иностранные — русифицировались («швальня» от фр. cheval — лошадь, то есть конюшня, но в переносном смысле).
На улице можно было услышать смесь русского, немецкого, французского и голландского.
В пище
На столе дворянина французский «суп-пюре» соседствовал с русскими пирогами, а английский портер — с квасом.
Купцы переняли моду на кофе и чай, но пили их с традиционными баранками и мёдом.
Немецкие колбасы прижились в рационе горожан всех сословий.
В доме
В интерьере богатого дома голландская печь-«камин» могла соседствовать с русской лежанкой, французские гобелены — с московскими иконами в дорогих окладах.
В одежде боярин, надевший парик и камзол, мог подпоясаться традиционным кушаком «для здоровья».
В праздниках
Императорский двор с размахом отмечал европейские карнавалы и маскарады, в то время как в слободах и на окраинах по-прежнему гуляли на Масленицу с кулачными боями и катанием с ледяных гор, а на Пасху христосовались и разбивали яйца.
Этот синтез был часто механическим и вызывал насмешки как у консерваторов («обезьянничанье»), так и у европейцев («варварство»).
Но именно из этого бытового сплава, из этого ежедневного преодоления культурного разлома и рождалась новая, петербургская идентичность — динамичная, прагматичная и открытая новому.
Человек, живший в этом городе, волей-неволей становился культурным «переводчиком» между мирами.